Продолжение. Начало в № 9
Безмятежный сон подростка прервали первые капли дождя из набежавшей к обеду шальной тучки. Открыв глаза, он первым делом схватился за суму и прижал к груди, потом тяжело поднялся и побрел в конюшню, где Еремеич и Алешка чистили кормушки.
– Благодарствуйте, люди добрые, за приют и помощь, – смиренно поклонился и слегка стушевался: – Извиняйте, что беспокойство причинил. Я долго не задержусь, сегодня же дальше пойду.
Еремеич удивленно поднял брови и кивнул:
– Вот. Учись, Алешка. Ишь, как благородно глаголет заморыш!
Потом, вздохнув, положил скребок в ведро и развел руками:
– И куда же вы, ваше благородие, изволите податься в таком виде? Неужто замарашкой на бал-машкерад? Так вроде не девица, не Золушка. Хотя весь в золе. Ах, да. Поскребыш. Тоже ничего. Сойдет.
Парень смутился окончательно и от растерянности потупил взгляд. А Еремеич не унимался, подливал яду:
– А благодари не нас, а Гнедого. Уж не обессудь, поклонись спасителю.
Улыбка исчезла с лица Алешки, когда он увидел, что Поскребыш все принял всерьез, повернулся к деннику Гнедого, поклонился коню низко в пояс и затянул монотонно:
– Легенда гласит, что Господь, сотворив лошадь, сказал ей: «С тобой не сравнится ни одно животное. Ты будешь топтать моих врагов и возить моих друзей. С твоей спины будут произносить мне молитвы. Ты будешь счастлива на всей земле, и тебя будут ценить дороже всех существ, потому что тебе будет принадлежать любовь властелина земли».
– Точно блаженный… – оторопел Еремеич. – Но истину говорит.
И, махнув Алешке, сказал, как отрезал:
– Никуда он не пойдет. Веди его в мою хату: отмоем, оденем, подлечим…
Через неделю Поскребыша было не узнать. Правда, длинные, светло-русые, волнистые кудри тот не дал стричь. Оказалось, и звали его тоже подобающе – Ерофей Пахомов. Старик от удовольствия аж зацокал языком: «Я – Пахом, а ты Пахомов. Какая-никакая родня». Обидное и неприличное прозвище «Поскребыш» Еремеич тут же велел похоронить и называть пришельца просто Ерошкой.
Как-то после вечернего чая раскрыл Ерошка свою таинственную суму, достал альбом с рисунками и ласково погладил чистый лист. Нашарил на дне огрызок карандаша, чуть задумался и принялся уверенно шоркать по листу, оживляя белое поле обычным грифелем в необычные картинки. Рисовал и рассказывал. Рассказывал и рисовал…
…Почему Поскребыш? Да был последним ребенком в многодетной семье. Прозывали так незлобиво, даже с радостью. Уж очень несладко жилось. Лишний рот, да не дворянский род… Мать верующей была: сколько бог давал, столько рожала. А на мне божий промысел и закончился. Но недолго радовались в семье. Как-то по зиме пошел отец в тайгу белку да соболя добыть. И не заметил, как на него вышел медведь-шатун. Выстрелить, видать, не успел, а сила уже была не та. Задрал хозяин тайги нашего… По весне, как принесли останки, мать в горячке слегла, да так и не поднялась больше. Девять сирот осталось. Правда, старшие уже жили отдельно. Двоих средненьких забрала тетка в соседний поселок, где была десятилетка. Остальных сход решил отдать в детский дом. Как услышал я про это, не стал дожидаться, сразу сбежал. Думал, доберусь до Москвы, подамся в монастырь, где иконописью занимаются, обучусь и буду служить Богу и Божьему искусству. Чувствовал, стезя у меня такая и мечта заветная…
Потом понял, что искать будут в первую очередь на дорогах и на вокзалах. Вот и подался сначала в тайгу. Отсидеться пока. Вроде и тропы знаю, и заимки поблизости. С отцом не раз в тайге ночевал. А тут заплутал малость. Еда кончилась. Только ягоды да шишки. Еще дожди зарядили, и ночи похолодали. А у меня ни теплой одежи, ни сменной обувки. Вот и подпростыл. Пропаду, думаю, ни за что ни про что. Сотворил молитву и побрел по солнцу обратно к людям. Наконец расступился последний лесок, и я увидел дальние крыши прилепившихся к отрогам домов. Блеснуло солнечными осколками распластавшееся у подножия села сонное озеро. Благодать-то какая! Сесть бы на камушек да рисовать, рисовать… Какое там! Только узрел озеро, жажда так и перехлестнула сушью в горле. А еще гляжу, совсем рядом, на пустом берегу чуть дымится, нехотя умирая, брошенный костерок. Пахнуло-повеяло забытым теплом и запахом жареного хлеба. Мне стало дурно. Я продрог и оголодал настолько, что не мог больше терпеть, еле добрел до костерка, повалился на теплые угли и забылся. Очнулся от ощущения, что кто-то лижет мне лицо. Открыл глаза – морда коня. И слеза. Вот такая…
Поскребыш показал рисунок. На Еремеича и Алешку смотрел грустный лошадиный глаз, нарисованный во весь лист. А из него катилась огромная горючая слеза. Оба опешили – столько тоски и печали было в лошадином взгляде…
– Впечатляет? – довольно, но без заносчивости хмыкнул Поскребыш. – Я не рисую просто пейзажи, просто людей или животных. Я рисую чувства, эмоции, состояние. Вот смотрите… – парень достал из сумы картонную папку с рисунками и начал раскладывать их прямо на полу. – Потому и названия даю особые. Не «Зима», а «Белый сон». Не «Весна», а «Пробуждение». Не «Горный исток», а «Песня свободы» или «Смеющийся ручей».
Он положил рядом последний эскиз и твердо, но благодарно произнес:
– Так что и этот рисунок я назову не «Лошадиный глаз», а «Сострадание». Гнедой жизнь мне спас из сострадания…
– Здорово! А этот назовёшь «Семья»? – сыграло разбуженное воображение Алёшки. Он взял в руки рисунок, где Ерошка изобразил большое поле, двух замерших на миг коней, бережно сложивших головы друг другу на холки, и маленького жеребёнка у них в ногах.
– Неплохо, – кивнул Ерофей, – но простовато. Я бы назвал…
– «Любовь»… – тихо выдохнул Еремеич, опередив юнца. – Вижу, Ерошка, Бог дал тебе большой дар. И художником, верю, ты станешь. Стержень в тебе есть, характер крепкий. У нас как говорят? «Подкова держится на гвозде, лошадь держится на подкове, на лошади держится всадник, на всаднике держится крепость, на крепости держится государство». Вот такая, брат, державная вертикаль жизни. И ты держись…
Больше Алексей Ерошку не видел. И память о нем постепенно стерлась, как стирается со временем слабый карандашный набросок. Самого его перестроечная жизнь тоже выдернула из родного гнезда. Закрутила, завертела, хорошо «прополоскала» и все же выплеснула упрямца на берег того бизнеса, в какой он так хотел попасть. Потому что никогда не забывал Еремеича и после его смерти поклялся, что построит в бывшем колхозе конноспортивный комплекс в его честь.
С пригорка, на котором обрывался бор и начинался пологий песчаный склон, Алексею открылась сочная панорама небольшого села, с мозаикой разноцветных крыш и радужно цветущих палисадников, скрытых местами легкими шлепками и лохмотьями утреннего тумана, упорно цепляющегося за кусты и заборы.
«Благодать-то какая! Сесть бы на камушек да рисовать, рисовать…» – припомнил он Ерошкины слова, поймав себя на мысли, что смотрит на сельскую пастораль глазами Ерофея, подыскивая картинке подходящее название. Выдохнул пару-тройку «подписей», похвалил себя за игру воображения и снова тронул коня. И сразу все, что раздражало его с момента утреннего пробуждения, осталось за спиной, за плотной стеной соснового бора. И мысли обрели ясность, а душа легкость. Спасибо солнцевороту…
– Срочно свяжитесь с третьей горбольницей. Выясните состояние Матвея Калашникова. Сразу доложить.
Горбунов, всегда спокойный и приветливый, пулей пролетел мимо секретарши в свой кабинет. Через минуту его строгий голос уже звучал по спикеру:
– Татьяна Сергеевна, список участников конкурса готов?
– Да. Вчера приняли последнюю заявку. Серая папка слева у вас на столе, – уточнила исполнительная секретарша и добавила: – Художественный совет через пятнадцать минут.
– Я помню, – буркнул в ответ Горбунов и отключил связь.
– И я помню, что вчера еще была Танюшей… – тихо вздохнула и поджала перламутровые губки обладательница секретарского места и веских женских достоинств. – Алло! Больница?..
Горбунов механически прочел список конкурсантов. Но нужной фамилии не нашел. Бегло просмотрел присланные на конкурс эскизы: «Не то. Все не то». Захлопнул папку, встал и замаячил по кабинету, нервно теребя в руке простой карандаш, заточенный с двух сторон. Вот с чего он вдруг решил, что Ерофей Пахомов будет непременно участвовать в конкурсе? Да, участникам ставилась конкретная задача по оформлению музея коневодства. Да, называлось имя Еремеича, в память которого строился комплекс. Но не факт, что Ерофей видел или слышал рекламу. Уж жив ли вообще?
В дверь постучали. Вошла секретарша с чашкой и официально доложила:
– Матвей пришел в себя. Его жизни ничего не угрожает. А вот моей…
– И что же угрожает вашей бесценной жизни, несравненная Татьяна Сергеевна? – наконец-то улыбнулся шеф, принимая кофе. – Кто посмел?
– Да там, в приемной, какой-то ненормальный пытался прорваться в ваш кабинет. Пришлось вызвать охрану. Мы ведь уже не принимаем заявки на конкурс? Правильно? А они все идут и идут…
Алексей побледнел и поставил чашку на стол:
– Фамилия!
– Кого? Охранника?
– Посетителя. Правильная вы наша…
– Я и не спрашивала. Ни к чему мне…
Горбунов, еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы:
– Вернуть немедленно!
И не дожидаясь, пока секретарша лебедушкой выплывет из кабинета, бросился к дверям сам и бегом пустился вниз по лестнице. С ним почтенно здоровались идущие не спеша на совещание члены худсовета, но ответов не получали и останавливались в недоумении с вопросом: «А что случилось?»
– А ничего не случилось! – уже на улице безнадежно развел он руками. Оглядевшись и убедившись, что никого похожего на Ерофея ни среди прохожих, ни на ближайшей парковке нет, добавил: – А как хотелось бы! В небесах – солнцеворот, в жизни – новый поворот..
– Господь слышит наши желания и дает терпение идти к ним.
Горбунов обернулся и увидел мужчину в темном одеянии с большой сумой через плечо, смиренно сидящего на скамейке у входа в офис. А серые пронзительные глаза лукаво смеялись из-под русых кудрей:
– Здравствуй, Алеша.
– Ерофей!
Пока Ерофей раскладывал на столе эскизы, Горбунов отменил потерявший актуальность худсовет и велел с утра явиться на строительную площадку авторам проекта, замам по финансовым и общим вопросам. Попросил секретаршу никого не пускать и, сгорая от нетерпения, присоединился к Ерофею. Это был их день.
– Уж прости великодушно, я по старинке, на бумаге, – оправдывался тот. – Поздно узнал про конкурс. Некогда было с компьютером возиться. Вот и привез сам. Благо недалече…
– Пустое, – отмахнулся Алексей и взял в руки первые эскизы. – Это, как я понимаю, оформление музея.
– Да, общая концепция, тематические экспозиции…
– Кое-что придется добавить. Я сегодня утром случайно побывал в казачьей семье. Там такая родословная! Обидно, потомки знатных казаков живут где не могут, работают где попало. Вот я и подумал, что проект надо доработать, включить строительство настоящей казачьей станицы, с настоящими куренями. Там будут жить вместе казачьи семьи, а казаки работать – кто в коневодстве, кто в охране комплекса, кто в культурной сфере. Казачий хор, казачьи обряды, конные состязания. Кстати, все казаки – верующие. Значит, церковь нужна. А кто распишет, как не ты? Да мало ли еще чего? Ну да об этом потом. Что по Еремеичу?
– Триптих «Верность».
– Что?
– Триптих. Складень такой из трех резных панелей, трех картин, объединенных общей идеей. Обычно вертикальных. Но ваша музейная стена вертикальна сама по себе, и я предлагаю горизонтальный вариант триптиха. Смотри. По центру…
Алексей перевел взгляд на эскизы и замер, почувствовав, как на голове зашевелились волосы. На него смотрел безумный лошадиный глаз, в прозрачном хрусталике которого отражался гроб. Его несли люди в черном. Такие же черные человеческие тени – в каждой слезе, что скорбно текла вниз, образуя траурную процессию. А вокруг гроба ровным шагом шли понурые лошади, словно делая прощальный круг почета своему хозяину…
– Что это, Ерофей?
– Похороны Еремеича. Я был там. Это невероятно, но когда Еремеича понесли на погост, откуда ни возьмись, появились его спасенные когда-то лошади. Склонив головы, фыркая, они отрезали людей от гроба, окружили его и шли цугом до самого кладбища. Стону людскому не было описания, но горю животины тем паче. Перед воротами они замешкались, остановились и стояли, мотая гривами, прощались, пока не прошли все провожающие. Воистину велика сила верности и преданности божьих тварей…
Ерофей вздохнул и перекрестился, увидев, как нарисованная лошадиная слеза расплывается и оживает, слившись с человеческой…
Светлана КОРНЮХИНА
газета "Абакан" светлана корнюхина солнцеворот № 10